От Москвы до Берлина[Художник Акишин А. Е.] - Лев Абрамович Кассиль

В тот день мать пришла рано. Старые бутсы на ее ногах отяжелели от приставшей к ним глины. Андрейка вытащил ее башмаки на двор и стал на крыльце обмывать их в светлой луже. Мать отказалась от еды и легла. Заунывный звук сирены заставил Андрейку поднять голову… И в тот же момент страшный удар потряс землю. У Андрейки зазвенело в ушах. Он покачнулся и упал…

А потом, как и в первую ночь бомбежки, они с матерью, спотыкаясь, бежали к заводу. Туда бежали все с лопатами, кирками, не обращая внимания на продолжающуюся бомбежку. На бегу мать останавливалась и считала заводские трубы. Они были целы. А между тем все уже знали, что бомба упала на завод.

— Правое крыло, видать… — задыхаясь, проговорила обогнавшая их соседка.

— Антонов цех! — крикнул кто-то из ребят.

Андрейка пулей влетел в заводские ворота. И там, где в широкие светлые окна был виден блестящий станок Антона, лежала груда кирпичей и обломки железа. Не то пыль, не то дымок с каким-то едким запахом шел от этих развалин.

Андрейка громко, жалобно заплакал:

— Не уберегли!.. Не оборонили!..

Казалось ему, что он сам тоже виноват в том, что не уберег завод, и что, вернувшись, Антон спросит его с укором:

— А где же станок мой, Андрейка?

И Андрейка бегал вокруг, громко плача и вытирая кулаком слезы. Черные от копоти люди толпились около развалин, звенели лопаты, с темных рабочих лиц каплями бежал пот…

А Андрейка, злой, как волчонок, сжимая кулаки, грозился в тяжелое, нависшее над его головой небо, покрытое вражескими самолетами. И как бы в ответ на его детские слезы один из фашистских самолетов вдруг вспыхнул ярким белым пламенем…

Там, вдали, громыхала война, а через Марьяновку шли и шли поезда. Вначале мчались только туда, откуда шли нелегкие вести, а потом поезда поползли и на восток. В Марьяновке, как и во многих сибирских поселках, тогда главным центром жизни и работы была железнодорожная станция, вокзал, мастерские, запасные пути. Станция связывала районный центр со всей страной, там был крепкий, квалифицированный коллектив рабочих, техников и даже инженеров. У железнодорожников было все лучшее: клуб, больница, магазины. Да и мы учились в прекрасной (по нашим представлениям) железнодорожной школе. Все знали, что нарком железных дорог Лазарь Каганович [9] свое ведомство блюдет, а оно охватывает всю страну.

На Западе шли упорные бои. Мы, мальчишки, все ожидали: когда же наши перейдут в наступление. А в репродукторе звучали какие-то непонятные нам сообщения: «С целью выравнивания линии фронта наши войска оставили…» или еще лучше: «Отошли на заранее подготовленные позиции». А что, до этого были неподготовленные?

Я очень любил «лазить» по карте, играть «в города» (то есть называть по первой букве не менее 20 городов). С гордостью выигрывал эту игру не только у Стаськи, но и у взрослых. Поэтому, когда после боев под городом Оршей говорилось о боях под Смоленском, то я понимал, что Оршу оставили. То же самое было с Черниговом и Брянском, Винницей и Днепропетровском. Этими своими расшифровками я поделился с мамой и получил затрещину: «Не болтай! И никому не говори! В Совинформбюро знают, как надо сообщать». Это «не болтай» по мере продвижения немецких войск повторялось все чаще. Мы, мальчишки, ходили на станцию и как бы пытались почувствовать пульс войны. В первый месяц войны эшелоны (теплушки с красноармейцами и зачехленная техника) шли и шли на запад. Колька Плотников уверенно утверждал: «Это — танки, это — пушки, а это — машины». Придумывал, наверное. Разглядеть было трудно, а близко нас не подпускали. Иногда эшелон останавливался, из вагонов высыпа́ли солдаты. Были они шумливы, неестественно веселы, хотя у некоторых в глазах проскальзывала растерянность и печаль. Запомнился один парень, по виду немного старше нас. Он подошел к нам, пожал руки и попросил: «Помолитесь, братишки, за меня, Виктора Карнаухова», — и подарил свою фотографию. Как молиться, мы тогда не знали, но фотография была у нас долго. Где он, этот Витя? Сложил ли голову в боях или остался жив и вернулся в свою Сибирь? Теперь-то я за его душу помолился не раз.

Со второй половины июля эшелоны потянулись и на восток. Ехали заводы, учреждения, люди. Тогда впервые мы услышали слово «эвакуированные». Приехали они и к нам в Марьяновку. Расселили их во дворе у нас и в каждом доме подселили в каждую квартиру. Двух девочек, по фамилии Стасюк, из Львова, поселили рядом. Мы в них с братом сразу влюбились. Они были живые, говорливые, не высокомерные, хотя при шуме самолетов затихали и с испугом глядели на небо. «Нас под Киевом бомбили, — объяснила их мама, — многие погибли».

Чем дальше, тем «выковоренных» (так говорил Колька Плотников) было все больше. Их рассылали по дальним селам, почти всем им находился приют и кормежка. Но их все больше и больше и все труднее устраивать, находить работу, но сибиряки не роптали. Все больше и больше ехало на восток и санитарных составов. Кто-то из красноармейцев на костылях иногда спускался вниз. Им тащили вареную картошку, вяленую рыбу, огурцы, райские яблочки, кипяток и хлеб. С июля месяца на всех сибирских станциях стояли посты женщин, некоторые были организованы райкомами и исполкомами, другие были тем сердобольным братством, вернее, сестричеством, которое образуется из русских и всех наших российских женщин, державших душой и телом (ибо мужчины один за другим шли на фронт) тыл страны. Чем могли, помогали и мы, поднимаясь в вагоны и раздавая нехитрую снедь, которую давали женщины. К нам тянулись руки, но не для того, чтобы взять кусок, а чтобы погладить, похлопать по плечу, подбодрить себя: «Ничего, ребятишки, мы все равно победим». Я читал довоенное стихотворение:

Закончилось стихотворение бодро:

Весь перевязанный красноармеец